От Эл Джерро до Славы Полунина: воспоминания музыкального журналиста о великих творческих людях

Великий оперный певец встретил меня в своем классе в Московской консерватории. «Я еще пятнадцать минут позанимаюсь, дорогой», — сказал он мне, чуть извиняясь, — «подожди, ладно?». Ровно через четверть часа я заглянул. Зураб Лаврентьевич стоял у окна с последним из студентов и что-то негромко, но очень убедительно ему говорил. Отпустив ученика, он вопросительно повернулся ко мне.

Сын учителя истории и врача-рентгенолога, всю юность он провел на футбольном поле, достигнув серьезных высот: был капитаном молодежной сборной Грузии и играл в основном составе тбилисского «Динамо». Серьезные травмы, которые Соткилава получил на выездных играх в Югославии и Чехословакии, заставили его прервать спортивную карьеру. Его, студента-старшекурсника горного факультета Тбилисского политехнического, ждала совсем иная судьба, если бы не пианистка Валерия Разумовская, знакомая родителей Соткилавы: она настаивала на том, что у него оперный голос, и заставила пройти прослушивание у профессора Тбилисской консерватории. В итоге, получив «горный» диплом, он поступил в консерваторию, где молодой лирико-драматический тенор с первых же дней начал подавать большие надежды. В 1966-м Соткилаву отправили на стажировку в Милан, в «Ла Скала» — едва ли не главный оперный театр мира. А уже в 1973-м, после ряд побед на международных конкурсах, его приняли в труппу Большого театра, и еще через несколько лет он стал оперной знаменитостью мирового масштаба.

Наш разговор длился недолго: по правилам игры журнала, где я тогда работал, мне нужно было задать герою пакет стандартных вопросов, своего рода анкету. Но Соткилава был последователен и вдумчив: каждый из вопросов был для него не просто поводом для ответа — нет, он относился к нему серьезно, как будто от этих ответов зависело что-то очень важное.

— Кто или что для вас — любовь всей вашей жизни?
— Моя жена. Она и жена, и друг, и главный критик.
— Что вы считаете своим главным достижением в жизни?
— В Париже ко мне княгиня Эристави привела сына. Он говорил — «я не грузин, я француз!». А после концерта сказал: «Я грузин». Вот это важней всего.
— Если начать жизнь сначала, то что бы вы изменили?
— Я об этом думал. Я был бы немного более нахальным — в «Ла Скала» пошел бы прослушиваться к тем, к кому не ходил, считая, что не готов ещё. Самокритика помешала...
— Чем вы никогда не стали бы заниматься?
— Убивать бы никого не стал, никого бы не оскорбил и не отнял бы ничего ни у кого.
— Ваши гастрономические и алкогольные пристрастия?
— Макароны с сыром пармиджано и жареное мясо с луком, простая крестьянская еда. А вина... Однажды приехал Лучано Паваротти, а мне как раз прислали домашнее «александреули». Он открыл, понюхал и сразу: «Что за виноград? Где растет?». Вот это вино я люблю.
— Ваш девиз?
— Выходя на улицу, улыбнись каждому, а если кто-то хамит, уступи. Так и живу. Он вышел провожать меня на улицу. Уходя, я оглянулся: он улыбался мне вслед. «Улыбнись каждому», — вспомнил я.

Семикратный обладатель премии «Грэмми», он был единственным вокалистом в истории, победившем в трех категориях: джаз, поп и R&B. Сын викария из Милуоки, штат Висконсин, Эл Джерро начал петь в раннем детстве; сперва пел непрофессионально во время учебы в колледже и университете, затем профессионально в джазовом трио пианиста Джорджа Дюка. В 1975 году вышел его дебютный альбом; в начале 1980-х он сочинил и исполнил знаменитую тему популярного телесериала «Детективное агентство "Лунный свет", а в 1985-м пел вместе с другими поп-, рок- и джазовыми звездами знаменитую We Are the World. В марте 2001-го Эл Джерро получил звезду на Голливудской Аллее славы.

Голос Эла Джерро был знаменит своей гибкостью и широким диапазоном. Когда-то один из американских музыкальных критиков назвал его «голосом многогранности»; так оно и было, но при этом он был узнаваем буквально с первых нот.

Увы, мы не встречались лично: перед очередным выступлением в Москве в составе уникального проекта, трио с пианистом Джорджем Дюком и знаменитым басистом Стэнли Кларком, я позвонил ему по телефону. Но знаете, некоторые разговоры стоят десятков встреч. Этот был из таких. «Знаете, мы ведь никогда не играли полную программу таким составом!», — начал он — «Я очень нервничаю, но я хочу это сделать!». И засмеялся.

— Вы нервничаете? С вашим опытом вы все еще нервничаете?
— Я нервничаю всегда, как в случае нового проекта, так и когда нужно исполнять то, чем я занимаюсь годами. Всякий раз, когда приходит время выходить на сцену, я волнуюсь и нервничаю, потому что я всегда хочу сделать добиться максимума того, на что я способен. И не думаю, что когда-либо захочу потерять ту энергию, которая становится результатом моего волнения и нервного состояния.
— Как вам удалось получить «Грэмми» в трех разных категориях?
— Я очень люблю эти три вида музыки. Начинал-то я петь в церкви, но очень скоро начал думать как джазовый певец.

И тут он запел, прямо в трубку: A foggy day in London town Had me low, had me down I viewed the morning with much alarm British Museum had lost its charm...

Я был готов бесконечно слушать этот старый стандарт, написанный Джорджем Гершвином еще в 1937-м, но Эл, рассмеявшись, прервал сам себя: «А тут музыка в Америке начала меняться – Билл Хейли и The Comets, Элвис Пресли, Чак Берри, в общем, рок-н-ролл, а потом был ритм-н-блюз... Мой отец слушал классическую музыку, поэтому я слушал и Стравинского – мне было десять или одиннадцать лет! Когда я начал записываться – в 1975 году – моя музыка содержала все это в себе! Я пел песни Элтона Джона, пел Джеймса Тейлора, но я сделал это в джазовом и r’n’b-стилях. Так что, в общем, мне очень повезло, это благословение свыше, я считаю!».

— Есть ли у вас какие-то хобби помимо музыки?
— Меня интересует многое, но на всё не хватает времени... У меня есть пара старых машин, которые я люблю реставрировать и водить. 49-футовый Cadillac я восстанавливаю прямо сейчас, а 69-футовый Cameo только что закончил: совсем скоро буду ездить на нём, и только на нём. А ещё... меня интересует космология. У меня нет возможности много читать, но когда по телевизору показывают что-то о космосе, о вселенной и о том, как они появились, я бросаю всё: слушаю и смотрю. Ведь это невероятно интересно – находить связь между людьми, живущими на нашей планете, и огромной вселенной, в которой найдется галактика для каждого человека на Земле. Господи, я думаю, как же это чудесно! Какой нам достался невероятный дар, и ведь мы об этом вообще не думаем!

Если кто-то когда-то спросит меня о том, чем меня благословила жизнь, я наверняка вспомню и о том, как мне в телефонную трубку пел трехкратный лауреат «Грэмми» Эл Джерро.

Он появился в лобби отеля словно из ниоткуда: чуть сгорбленная спина, светлый костюм, широкополая шляпа, внимательный взгляд. Выдернул меня из всех: you came here to meet me, don’t you? Да, это был я. А это был он, сигарный король Аво Увезян.

В ноябре 2015 года сигарный магазин в Нью-Йорке был дерзко ограблен: неизвестный вынес четыре коробки дорогих сигар марки Avo. Необычное ограбление привлекло внимание прессы: газета New York Times впервые за много лет привлекла массовое внимание к любопытной истории, связанной с одной из самых популярных песен за всю историю поп-музыки, Strangers In The Night, прославленной Фрэнком Синатрой. При чем тут Аво Увезян, спросите вы? А вы послушайте.

Он родился в Бейруте в армянской музыкальной семье, сам с детства занимался музыкой, в юности увлекся джазом. Его трио много ездило по региону, доехало и до Ирана. Там ему пришлось задержаться: пианист Аво стал играть при дворе шаха Реза Пехлеви. А вскоре шах отправил его учиться в Америку, в Джульярдскую школу искусств, но тут началась война в Корее; Аво был призван в ряды американской армии. После демобилизации Увезян снова собрал трио, играл в барах и начал сочинять. И вот тут-то начинается самая интересная часть его истории.

— Я в начале 1960-х написал мелодию, – рассказывал мне Аво, – и мой хороший друг, который был знаком с Синатрой, устроил нам встречу; но чтобы стать песней, которую не стыдно показать, мелодии нужен был текст. Один паренек за пять минут накатал что-то; песню назвали Broken Guitar. «Отличная песня», – сказал Фрэнк, – «возьму в новый фильм, только слова дрянь – ну, поменяем». А звукозаписывающие компании были тогда невероятно коррумпированы, вторая мафия, я вам скажу. И мне казалось, что я, новичок, просто не справлюсь с бумажными делами, со всеми этими контрактами.

Фильм назывался A Man Could Get Killed, музыку к нему писал композитор Берт Кемпферт. Неопытный в музыкальном бизнесе, Увезян попросил Берта зарегистрировать песню на себя. Песня принесла Синатре несколько премий «Грэмми», а Увезяну – одни неприятности. Ему отказались платить ему положенные роялти, которые он по сложной схеме все-таки должен был получать. А потом...

— Я попробовал судиться, но как-то вечером мне позвонили, и незнакомый голос в трубке сказал: «Аво, у тебя семья, дети – зачем тебе неприятности?». Как в кино. Только когда это на самом деле, становится страшно. Ну, я и бросил это дело. Знаете, они в конце концов дали мне немного денег – но им эта песня принесла миллионы! Да и не в деньгах дело, просто обидно. Но музыканты знают, кто настоящий автор.Рядом со мной в лобби московского отеля сидел пожилой человек в белом костюме и совершенно буднично рассказывал мне сюжет то ли голливудского фильма, то ли криминального романа. Ясно было, что рассказывает он это всё не впервые, и для него это дела давно минувших дней, но холодок всё равно бежал за ворот. Казалось, я прикоснулся руками к самой истории, и она была обжигающе ледяной...

Увезян уехал в Пуэрто-Рико; там снова сел за рояль и зажил тихой провинциальной жизнью: семья, ангажементы в клубах и отелях. Но опять вмешался счастливый случай.

— Сижу я в ресторане, наигрываю что-то непритязательное. И тут подходит джентльмен, европеец, хорошо одет, с манерами. И говорит: «Друг мой, у нас с вами есть нечто общее». Я отвечаю: «Уж точно не акцент!». Он хитро улыбнулся: «Я наполовину армянин, как и вы». Его звали Жак Мелконян. Мы сдружились; в 1982-м я попросил Жака стать крестным отцом моей дочери. После крестин, в ресторане Жак заказал сигары. Я до этого сигар не курил, только трубочку иногда – а он был спецом, стал учить меня. А потом принесли счет. Оказалось, каждая стоила 24 доллара! Когда армянин платит 24 доллара, он хочет понять, за что он их платит. Мне показалось, что это дороговато, а Жак мне сказал: «Аво, если не нравится, почему бы не заняться сигарами самому?». В общем, из Пуэрто-Рико я отправился в Доминиканскую республику, там нашел небольшую фабрику, где стал постигать азы мастерства. Сделал несколько штук и положил на рояль. Один посетитель попробовал, второй – первую партию расхватали. Пришлось начать продавать.

В этой истории успеха наверняка много лукавства, но она не противоречит официальной. Так или иначе, в какой-то момент Аво Увезян оказался владельцем всемирного бренда; его сигары продавали лучшие магазины мира. Но успех в табачном бизнесе не смог погасить в нем интереса к музыке.

— Я затеял четверть века назад свой фестиваль в Базеле – там общаюсь с музыкантами и получаю от этого огромное удовольствие. Херби Хэнкок, Лайонел Ричи, Стинг, Дайана Кролл – все они выступали на Avo Sessions. Много кто выступал... Но знаете, в нынешнем джазе слишком много свободы и техники – и все меньше человека. Меня это удручает.

Почти до самой смерти Аво Увезян ездил по миру как амбассадор собственного бренда, но в каждом городе он обязательно играл в джазовом или сигарном клубе с местными музыкантами. Так было и в Москве. И непременно звучала одна мелодия, которую сам Аво называл «Сломанная гитара», но весь мир знал совсем под другим названием. Впрочем, она до сих пор считается произведением Берта Кемпферта.

Он гений, это признают все – от художника Шемякина до режиссера Гиллиама. Давно нянчат внуков те, кто когда-то впервые услышал странное слово «асисяй», а их взрослые дети всеми силами стараются попасть на SnowShow. Его парижская «Желтая мельница», четыре гектара в самом настоящем лесу, где искусство соединяется с жизнью и природой, принимает самых разных гостей, которые потом рассказывают о том, что видели, с неизменными восторгами. Во время своих спектаклей, если сам играет на сцене, в антракте, сняв грим, он спускается в зал, где «шпионит за детьми».

Об этом и многом другом мы говорили с ним лет шестнадцать назад, когда он проводил в Москве Первый Всемирный конгресс дураков. Но дураком в этом разговоре чувствовал себя, конечно же, я, хотя Слава Полунин, хитро посматривая, активно тянул одеяло на себя.

— Я уверен, что это правильно — то, что мы делаем. Во-первых, большое количество хороших людей вместе – это очень важно, потому что такая ситуация всегда провоцирует энергию жизни. Для клоунов это тоже отличная ситуация – она дает толчок для творчества каждому. Такого никогда еще не было, чтобы все они собрались вместе. Лучшие клоуны мира! И название «Конгресс дураков» очень важное. Ведь я собрал даже не клоунов, а сумасшедших... что тоже не точно. Эти люди несут идею через жизнь свою, вырываются из ежедневности. Они могли быть и не клоунами, выбрать другие профессии.
— Интересно — какие, например?
— Да любые! Конечно, они не в состоянии сидеть за столом и писать долго или что-то кропотливо делать. Они способны только врываться, все ставить с ног на голову... Они могли бы быть воспитателями в детском саду. Играли бы с утра до ночи, дети бы от них оторваться не могли. Клоун фантазирует, и это идеально для детского сада. Понятно, кто-то должен подтирать за детьми, смотреть, чтобы они не падали, но главное – они могли бы дать детям фантазию и игру. А это важнее, чем пеленки. Феллини сказал: «Клоун провоцирует нас на жизнь». То есть провоцирует нас делать то, к чему мы предназначены: пьяницу – пить, прачку – стирать, художнику – хвататься за кисть. Привезти клоунов – все равно что город включить в розетку. Все сразу крутится, живет, работает...

Тогда Москва и впрямь была наэлектризована, особенно в районе метро «Университет»: именно там, в Детском музыкальном театре имени Натальи Сац проходили мероприятия конгресса. Джанго Эдвардс, Лео Басси, Ферруччио Солери и другие «дураки» сделали так, что у жителей окрестных домов, по слухам, ползли по шторам искры, исчезая в никуда. Но в преддверии этого мероприятия меня волновал один вопрос: почему в Россию Полунин возит только «СноуШоу», а не, например, «Дьяболо», спектакль, который никто здесь не видел?

— «СноуШоу» — это более важно, чем другие, даже этапные спектакли, а у меня их тридцать было! Меня люди спрашивают: вы в следующем году привезете, а то как мы проживем этот год? Этот спектакль — терапия, необходимость для человека каждый год себя очистить, выровнять, устремиться к небу. И я из многих спектаклей выбрал необходимое, чтобы этот болтался по свету и помогал людям правильно себя высказать в этом мире. Был такой человек – Николай Евреинов (русский режиссер, драматург, критик и теоретик театра. — АЛ), можно сказать, мой папа духовный. Он высказал идею театрализации жизни. Мне сейчас интереснее разрабатывать и развивать эту идею, чем заниматься театральной работой. Я хочу научить и других, и себя жить творчески – ежедневно жить свою строить по законам искусства. Жизнью стоит заниматься основательно, как и любой из профессий.

Насколько мне известно, Слава Полунин продолжает жить такой же, как и прежде, безумной, с точки зрения обывателя, но удивительно гармоничной и цельной на самом деле жизнью; когда его долго нет где-то в обозримом пространстве, начинает сосать под ложечкой. Те, кто хоть раз был на его великом без преувеличения спектакле, чувствуют его влияние всю жизнь, потому что он дает возможность, вырвавшись из безумной круговерти повседневности, 100 минут побыть самим собой, живым человеком, искренне, а не согласно правилам, реагирующим на окружающее. И хотя бы немножко приблизиться к тем самым дуракам, полномочное представительство которых лежит на главном из них, Славе Полунине.

С Василием Михайловичем я был знаком с детства. Создатель великого цикла «Окно в природу», много лет выходившего на страницах «Комсомольской правды», человек, открывший читателям невероятную историю старообрядцев Лыковых, бежавших от цивилизации был коллегой отца по «Комсомолке». Именно с его книг началась для меня прелесть того, что сейчас называют нон-фикшн: они повествовали о самых настоящих, а вовсе не придуманных людях: космонавте Гагарине, живом, а не стационарно-бронзовом, дезертире, прожившем много лет на чердаке деревенского дома, полярниках, живущих на антарктической станции...

Как-то раз Песков встретился нам с отцом в букинистическом на Масловке, где и мы, и он пытались пополнить прохудившийся семейный бюджет. «О, Витя, — сказал Песков, — у меня вот Ганзелку с Зикмундом не приняли. Возьми пацану?». Так мне достались два коричневых тома знаменитых чехов, в конце 40-х – начале 50-х проехавших чуть ли не весь мир на «татрах». Не взяли их у дяди Васи по простой причине: после вторжения в Чехословакию в 1968-м оба соавтора почти мгновенно стали диссидентами – впрочем, это другая история. Приезжая к отцу на работу, я неизменно встречал Пескова, спешившего то в фотоотдел, то на верстку, то еще куда – но он неизменно останавливался потрепать мои вихры и задать пару вопросов. А в восьмом классе, когда мы затеяли стенгазету, я приехал в редакцию задавать вопросы ему. Это было мое первое в жизни интервью. Текст его, увы, не сохранился, но я точно помню: оно стало гвоздем номера – второго и последнего. В школьном парткоме подивились отсутствию в газете красного цвета и портретов Ленина и дали указание переориентировать издание. Но пока газета висела, к нам шел нескончаемый поток визитеров из других классов...

Потом мы встречались все реже, всякий раз случайно – но Песков с неизменной обстоятельностью расспрашивал о перипетиях моей жизни. Он слушал внимательно, не окорачивал юного остолопа, тоже ставшего журналистом. «Жалко только, про природу ты не пишешь», — вырвалось у него как-то, когда мы столкнулись у кинотеатра «Прага». Песков для отечественной журналистики не то что неоценим – он настоящий титан своего поколения. Он, не поддаваясь на запросы времени и идеологии, занимался гуманистической журналистикой, проповедовавшей любовь к человеку. И его вечное «Окно в природу» появилось не только потому, что он этой природе был совершенно родной – Песков открыл это окно, когда в 70-х стало трудно открывать окна к людям и не закрывал его до самой смерти. С другой стороны, «Таежный тупик», документальная повесть о семье Лыковых — что это, как не гуманистическая, человечно-ориентированная публицистика?

Последний раз я видел его из окна троллейбуса, на той же Масловке. Мне бы выскочить на следующей, метнуться назад, поздороваться, сказать пару слов... Но отца уже не было в живых, и я не знал, что сказать старому человеку с вечной кепкой на голове.

Я не знал тогда, что он перенес инсульт, но восстановил себя настолько, чтобы продолжать свою вечную миссию по знакомству сотен тысяч бессмысленно живущих людей с зайцами и грибами, оленями и волками, воронами и карпами; всеми теми нашими собратьями по месту проживания, которых мы обычно не замечаем — и о которых дядя Вася, Василий Михайлович Песков, знал практически все.